Владимир Машатин: пройдет 20 лет и это будет безумно интересно

Владимир Машатин, кроме всего прочего, один из авторов рубрики «Новых Известий» «Объективная история». Я читаю его публикации, и они мне нравятся. Я сказала об этом Владимиру и удивилась, услышав: — Я безграмотный в смысле текстов, теряюсь, не знаю, как составлять предложения. Но я знаю, что детали всегда интересны. И фотографически я неуч. Не умею портреты снимать. Вот Толю Морковкина спрашиваю. Моя любимая фраза: «Пройдет двадцать лет, и все это будет безумно интересно». Я уже сам — часть истории…

Текст: Наталья Ударцева; Фото: Владимир Машатин

 

На фото - Владимир Машатин, российский фотожурналист. Живет в Бостоне. Работает в газете «Новые Известия».

 

Пришел в фотографию из архитектуры. Дипломированный архитектор (МАРХИ). Учился в одной группе с Андреем Макаревичем. После окончания института работал в ГИПРОВУЗе (1976–1979). Окончил Институт журналистского мастерства при Доме журналистов (1978–1979). Сотрудничал с журналами «Природа» (АН СССР), «Техника молодежи», «Сельская молодежь», «Моделист-конструктор», «Квант» и другие.

В 1979 году был принят в штат «Пионерской правды», до этого внештатно работал в газете «Московский комсомолец». До 1991 года являлся штатным фотокорреспондентом журнала «Советский Союз». В это время фотокорами в журнале работали Сергей Киврин, Андрей Голованов, Анатолий Хрупов, Сергей Лидов, Виктор Резник, Виктор Руйкович, Дмитрий Азаров и другие.

В 1991 году пришел в «Огонек». В 1993 — в газету «Известия». В 1996–1997 годах был штатным фотографом EPA, в сентябре 1997 года перешел в первую российскую ежедневную цветную газету «Новые Известия» и возглавил фотослужбу издания.

Награжден орденом «За личное мужество».

 

Гипровуз, зельма и ковбойский ботинок

— Как ты пришел в фотографию?

— После школы поступил в архитектурный институт. Учился в одной группе с Андреем Макаревичем. У меня где-то есть кадр, как он дремлет на лекции.

— А почему ты не стал архитектором?

— Я стал архитектором. И был им целых три года. МАРХИ окончил с красным дипломом и сам выбрал себе место работы недалеко от дома — ГИПРОВУЗ на Люсиновской. Я был правильный молодой человек, «Машину времени» не слушал, точно знал, что никогда не поменяю профессию и всегда буду архитектором. Но через три года ушел из архитектуры.

 

1. Антарктика

 

ГИПРОВУЗ — институт, который проектировал научные центры, институты, университеты. По всему Советскому Союзу и братским странам. Штамповал коробки. Меня берегли как творческого специалиста. Я делал макеты тех проектов, в которых были новые свежие идеи.

Мой архитектурный начальник Юрий Иванович Цыганов как-то сказал: «Три года отрабатывай и вали из архитектуры. Бери фотоаппарат — и увидишь весь мир». Он советовал мне смотреть лучшие фотографии на стендах, в газетах и журналах. Учил снимать. Учил видеть. Он прекрасно снимал архитектурные пейзажи. Показал и объяснил особенности архитектурной съемки. Он же научил меня печатать фотографии, делать растворы, проявлять пленку. Он привил мне культуру печати. Он прикрывал меня в институте, когда я убегал на съемку. Я вешал пиджак на спинку стула и ставил стакан с чаем на стол, мой коллега время от времени доливал в него горячую воду, создавая иллюзию, что я здесь и только что вышел. В разгар моей «фотографичности» мой рабочий день в архитектурном институте начинался с того, что рано утром я отправлялся на тот вокзал, который был ближе всего к месту съемки и клал сумку с аппаратурой в ячейку камеры хранения. Потом шел налегке в институт. За час до назначенного времени я уходил из института, ехал на вокзал, забирал сумку и ехал на съемку. После съемки снова ехал на вокзал, но уже тот, который ближе к дому, и возвращался в ГИПРОВУЗ.

Помню, в Москву приехал Дин Рид, я его снял. Сделал много снимков. Показал Юрию Ивановичу, а он мне в ответ: «А ты ничего и не снял». Я снял много портретов Дина Рида, а в конце — его ковбойский ботинок. Юрий Иванович снимок ботинка похвалил. Сказал, что вот это интересно, все остальное — Дин Рид как Дин Рид, такой же, как у всех.

Следуя совету Цыганова, я поступил в Институт журналистского мастерства при Доме журналистов. Двухгодичные курсы, занятия раз в две недели. Занятия шли целый день, их вели бильд-редакторы из АПН и фотографы. В нашей группе преподавали Дмитрий Воздвиженский и Всеволод Тарасевич. Чтобы поступить, надо было сдать экзамен знаменитому Георгию Зельме.

Я очень переживал по поводу этого экзамена. Не знал, что нести и что показывать. Тут случилась командировка в Ташкент. Первым делом я побежал на базар и наснимал всякой хрени. Много кадров, где узбекские мальчики держат дыни. Съемка получилась тупая и любительская. Но я старался. Просил мальчишек мне позировать и так и эдак. Возможно, между постановками и был кадр, но я его пропустил. Напечатал мальчиков с дынями и Зельме выложил. Он сразу признал Алайский базар, вспомнил свое детство (Георгий Зельма родом из Ташкента. — Ред.), растрогался, и я был принят со свистом.

 

Меня стали хвалить уже на третьем занятии. Я побеждал своим оформлением работ: клеил фотографии на планшеты и раскладывал историю в определенном порядке. Так, как это выглядело бы в журнале. Заходной кадр, ударный кадр на развороте, завершающий кадр. Фотографы меня невзлюбили, считали, что я выпендриваюсь. Карточка — главное, чего ее мусолить, считали они. Главное — снять хорошую карточку. Но я считал, что этого мало и что хорошая карточка должна быть хорошо оформлена и подана.

Всеволод Тарасевич читал нам лекции и делал «разбор полетов». Я запомнил его совет: на съемке никогда не надо вести светскую жизнь. Пришел на съемку — снимай и будь настроен на тему. Никаких других фотографов не существует. Есть ты и твоя тема. На митинг пришел — снимай митинг, и думай только о нем. Вторая заповедь Тарасевича: меняй точку, не иди туда, куда идут все. Запомнилась встреча с молодым Вяткиным. Он только что вернулся из Вьетнама и рассказывал, что бывают ситуации, когда ты не можешь снять сюжет, который видишь. Я тогда не очень понял, а впоследствии часто вспоминал его слова. Запомнился Исаак Тункель, он пришел к нам всего один раз. Мудрец. Он смотрел наши работы. Долго и внимательно. Потом сказал: «Знаете, вы меня не удивили. Ничем», — встал и ушел.

По архитектурному институту помню: чем больше ограничений в задании, тем интереснее его выполнять. Не надо бояться делать какие-то небольшие вещи. Мне было интересно входить в журналистику, базируясь на архитектурных принципах. Я вошел в профессию с другой стороны, и профессия мне понравилась. Жизнью понравилась во всем ее проявлении.

 

Раки, телескоп, дедлайн и полкадра

В ГИПРОВУЗе я был комсомольским активистом, каждые полгода ездил по путевкам за границу в какую-нибудь соцстрану. ГДР — первая зарубежная страна, в которую я попал. У меня был аппарат и много слайдовой пленки. Я снимал все подряд — все, что попадало в кадр, остановиться не мог. Мне было важно рассказать своим друзьям обо всем, что я видел.

Поначалу я снимал архитектуру и ненавидел людей, которые мешали мне в съемке архитектуры. Я дожидался, чтобы люди ушли. Позже, как журналист, я всегда ждал, чтобы люди пришли в кадр. Журналистская фотография всегда требует присутствия человека. Хотя это и не обязательно. Но я всегда дожидаюсь живого присутствия в кадре: человек, женщина с коляской, собака, кошечка, птичка. Столько красоты в мире, хочется все снять. Вопрос — зачем?

Весной 1979 года я отвалил от архитектуры и хотел работать фоторепортером в «Московском комсомольце». Несколько месяцев я уже работал внештатно при отделе спорта и снимал разные спортивные сюжеты для газеты. Главный редактор Лев Гущин соглашался меня взять на полставки. Но газета «Пионерская правда», в которой я около года работал внештатным художником-графиком, опередила «Московский комсомолец», предложив мне штатную работу фотокорреспондента и полную ставку.

5. Всесоюзная военно-спортивная игра «Зарница»

 

Мало кто знает, что автором военно-спортивной игры «Зарница», была Зоя Кротова — вожатая из сельской школы Пермской области. Из года в год в февральский «военный» месяц она организовывала традиционный смотр строя и песни. И вот зимой 1964 года Зоя решила, что 23 февраля вся школа станет… армией. Учителя были назначены военачальниками, а ученики — лётчиками, моряками и танкистами. А один класс целиком записали в партизаны. В школе не стало ни отличников, ни двоечников — в классах за партами сидели сплошь старшины и рядовые. Всё это было интересно и необычно, и военная игра очень быстро вышла за пределы пермской сельской школы.

Тираж у «Пионерской правды» был больше, чем у «Правды». В штат «Пионерки» меня взяли с испытательным сроком. Мое первое задание — последний урок перед летними каникулами в школе. Я поехал в Тернопольскую область на Украину, заправив в «Практику» пленку А-2. Поехал в сельскую школу. Меня встретили, организовали многодневные знатные угощения, экскурсии, ловлю раков, отдых на берегу речки. Мне нужен был кадр, чтобы учительница с детьми шла через цветущий сад, а потом дети смотрели в телескоп.

Неважно, что среди бела дня. Мне сказали, что все будет. Я продолжал отдыхать в ожидании. Но я не знал, что в газете существует дедлайн. Я потерял ориентацию во времени. Вернулся в Москву и сразу в редакцию. Камеру со съемкой дома оставил. В редакцию пришел рассказать, как классно было в командировке. Оказалось, что в пять вечера номер уходит в типографию и моя тема стоит в номере, и у газеты нет резервного материала. Почему-то расхотелось рассказывать о раках и отдыхе на речке.

Я метнулся домой за пленкой, потом снова в редакцию — проявляться. Проявил и пришел в ужас. Затвор фотоаппарата сломался, и все было снято по полкадра. Я судорожно из долек выбрал сюжеты и напечатал. Мне повезло: кадр, где пионеры идут среди цветущих вишен, получился почти полностью, только учитель «отрезался». Номер вышел с моей съемкой. Но меня предупредили, что у меня остался всего один шанс, если не справлюсь — выгонят. Со второй съемкой я справился. Но мне объяснили, что снимать так, как снимают все, не надо. С четвертой съемки — я снимал дворовые баскетбольные команды — я принес то, что редакции понравилось. Испытание выдержал.

 

 

Горячие точки и чемодан Кашпировского

— Долгое время к твоей фамилии был пристегнут термин «экстремальная журналистика», твое имя упоминается в сборнике Юрия Романова «Экстремальная фотожурналистика».

— Да, как-то незаслуженно. Наверное, за компанию и за то, что мы встречались с автором во всех «горячих точках». Но я в отличие от других никакого геройства нигде не проявлял. Я в принципе трус. Это ужасно больно, если пуля в тебя войдет. Все не снимешь.

— Давай уточним, в каких «горячих точках ты был?

— Да практически во всех. Кто-то сказал, чуть ли не Юра Романов: «Войну надо снимать по-умному: до боя и после боя, а во время боя сиди и не высовывайся. И снимешь войну так, что все плакать будут, но под пулями бегать не стоит». У Андрея Соловьева были другие принципы: надо бежать под пулями, снимать, прятаться и снова бежать. Я попадал в ситуации, когда пули свистели над головой, но специально под пули не лез.

Январь 1996 года. Чечня. Я жил у снайперов. Навсегда запомнил их слова: на войне не надо отличаться от других, любое отличие — приманка для снайпера. Снайпер в первую очередь стреляет в того, кто хоть чем-то отличается. На войне, например, нельзя из-за кустов телевиком снимать танковую колонну. Надо выйти и показать, что у тебя в руках фотоаппарат.

В любой «горячей точке» мы снимали с обеих сторон конфликта. Перебираясь от одной деревни к другой, перебегая под пулями. Так было в Нагорном Карабахе, так было в Чечне, Ингушетии и Фергане. И все было непонятно. И там говорят про дружбу и любовь, и на другой стороне говорят про дружбу и любовь. Так кроваво происходил развал Советского Союза. Очень часто я работал с МЧС, летал снимать катастрофы, землетрясения, взрывы. На Каширку я приехал первый: груда дома и тишина. Взрыв в Тушине на рок-фестивале. Я успел добежать, снять — и тут же меня вывели за ограждение. Когда случилась Дубровка, я был уже начальником, сам поехать не мог, отправил Диму Хрупова, посоветовал ему договориться с жильцами и снимать из окна.

В 1993 году во время октябрьского путча мне пришлось прервать съемку и бежать в редакцию, чтобы успеть в номер «Известий» и не быть задержанным одной из сторон. Мы тогда предотвратили третью мировую войну: десантники, перепутав здания, вместо Белого Дома принялись обстреливать американское посольство, мы их сориентировали.

В Буденновск я подъехал с опозданием. Под всеми заборами сидели фотожурналисты — вся пресса, которую я знал. Их никуда не пускали. Все ждали развития события. Была предпринята первая попытка штурма здания. Информации никакой, все больше слухи. Вдруг выяснилось, что Басаев затребовал в больницу группу журналистов, чтобы дать пресс-конференцию. Он требовал представителей пяти международных каналов и одного фотографа. Не помню, на какие ухищрения я пустился, но оказался в этом списке. По дороге добавился неучтенный седьмой — Валера Яков. Когда пресс-конференция закончилась, Валера сказал: «Я остаюсь». Я оставил ему свою видеокамеру.

Пресс-конференция проходила на втором этаже здания. Я «промахнулся». Темнота, ничего не видно. Прошел на третий и четвертый этаж и побежал по коридорам, пыхая вспышкой в разные стороны. Меня схватили басаевцы, но потом отпустили. Помогло объяснение, что темно и я ищу помещение, где пресс-конференция, поэтому освещаю вспышкой пространство, чтобы понять направление. Меня отвели на пресс-конференцию. После нее вместе с нами отпустили двадцать заложников. Я снимаю, как отпускает заложников весь увешанный оружием боевик, потом говорю ему: «Не успел снять, можешь отпустить еще немного заложников, а я сниму тебя на их фоне?». Боевик отпустил еще десяток заложников ради карточки. Потом мы идем в темноте с Кашпировским, и он говорит: «Видишь, моя установка сработала, он отпустил больше заложников, чем обещал».

Кашпировский прошел в больницу раньше журналистов, как депутат. Его задача была дать установку Басаеву отпустить заложников. Мы, идя на пресс-конференцию, должны были передать в больницу чемодан Кашпировского и его вещи. Когда мы шли в больницу, то несли носилки с хлебом, медикаментами, чемодан и вещи экстрасенса. Нас неоднократно останавливали, клали лицом вниз, проверяли и отпускали дальше.

 

4. Первый президент Грузии Звиад Гамсахурдия. 1991

 

Глаз Гамсахурдия и «Огонек»

— Как ты попал в «Огонек»?

— Последняя моя съемка в журнале «Советский Союз» не вышла. Развалился Союз, вместе с ним умер и журнал. 1991 год. Потом появился главный редактор Мишарин, и журнал стал называться «Воскресение». Я, воинствующий атеист, когда в журнале начался крен в православие, ушел в «Огонек».

Гена Копосов меня приголубил, а Виталий Коротич выдал удостоверение, потом был путч, Коротича сняли, пришел Лев Гущин, отобрал удостоверение, подписанное Коротичем, и выдал новое, за своей подписью. Впервые я обратился в «Огонек» в 1990-м. Был январь. Черный январь 1990 года. Я вернулся из Баку в редакцию «Советского Союза», и главный редактор, посмотрев мою съемку, сказал, что этого не может быть. Наши войска шли по главному проспекту и стреляли во все стороны. Тогда погибло много людей. Я все снял. Валерий Яков написал текст. Я отнес съемку и текст в «Огонек». Копосов просил подписать снимки моим именем, но я не мог: я работал в «Советском Союзе». Материал из Баку был опубликован, и Коротич пригласил меня в «Огонек». Однажды на планерке я слышал, как Леня Радзиховский говорил: «Ничего нет интересного в этом номере, кроме фотографий Машатина». Речь шла о съемке из Грузии. Я ездил снимать Гамсахурдия.

В «Огоньке» мне было тяжело: я не нашел себе в пару пишущего и вскоре ушел в «Известия».

 

Постановка и реакция на прессу

— Много было постановочной съемки, например, в Чечне?

— Нет, мы все впитали заповеди Саши Земляниченко и его презрение к постановочной съемке. Но смотря что считать постановкой? Возьмем митинг, на котором всегда стоит с плакатом известная сталинистка баба Нина. В агентстве от меня ждут карточку эмоциональную, с криком, с кулаком. А она просто стоит. И чтобы получить эмоциональную карточку приходилось ее злить, провоцировать.

— Получается, ты срежиссировал эту карточку…

— Ну, я тоже кусок истории, как и эта баба Нина. Это все и есть история. Мне нравится моя работа, как и «Фейсбук», как место шутки и провокации. Одна из шуток военного журналиста: «А слезы матерей сняли?». Мне кажется, что на каждой войне есть специально обученные женщины, которые при виде фотожурналиста начинают рвать на себе волосы и рыдать. Они очень хорошо смотрятся в кадре. Почему я сделал такой вывод? А вот почему: не раз наблюдал, сидят женщины спокойно, я издалека вижу. Как только мы подходим, начинаются крики и рыдания.

— Это реакция на прессу.

— Да, они понимают, что это обязательно снимут. Горе матерей, слезы матерей. Постановка возникает там, где нечего снимать, а надо снять. А если есть действие, есть что снимать, в голову не придет размениваться на постановку. Придуряться на съемках люблю, но считаю, что надо снимать то, что происходит на самом деле, не только реакцию на прессу.

— Почему ты ушел из «Известий»?

— Я из «Известий» ушел в ЕПА, штатным фотографом, до этого я стринговал на него долгое время. Из ЕПА в 1997 году я ушел в «Новые Известия» вместе со всей командой Игоря Голембиовского. Нас финансировал Березовский. Первая цветная иллюстрированная ежедневная газета. Много денег дали — больше, чем «Известия» и чем ЕПА. Я тогда Наташу, жену свою, взял в бильд-редакторы. Мне был нужен раб — человек, который будет вместе со мной круглосуточно пахать. Ничего же не было. Надо было создавать и наполнять архив, работать с агентствами, набирать штат. Игорь Голембиовский отговаривал: нельзя работать с женой. Но я настоял и не пожалел об этом. Только жена могла понять меня в этой ситуации. А потом дефолт. Деньгами Березовского управлял Олег Митволь. Он нам срезал зарплаты в три раза, три месяца не платил, отменил гонорар фотографам и создал на нашей базе еще бизнес-общество по распространению.

 

6. Саманта Смит. Артек. 1983

Большие белые бантики оказались слабым местом Саманты. В Америке она их никогда не носила. За право завязать Саманте бант, советские пионерки серьезно боролись и записывались в многодневные очереди.

 

10. Принцесса Диана в России. Июнь 1995

 

11. Арнольд Шварценеггер. Москва. 1988

Тяжеловес Юрий Власов и Арнольд Шварценеггер. Власов был его идолом с 14 лет, благодаря ему Арнольд серьезно занялся тяжелой атлетикой, а затем и атлетической гимнастикой.

 

 

Новые время и люди — новый подход

— Как ты попал в Бостон?

— Дочь — спортсменка, уехала в 17 лет в Бостон и там задержалась. Потом и мы к ней переехали, чтобы она не оставалась одна. Моя жена — девушка героическая: получила орден «За личное мужество» № 1 за спасение школьников, заложников террористов во Владикавказе. Так что у нас в семье два ордена «За личное мужество»: у Наташи за 1988 год, у меня за 1993-й. Наша дочь Майя — художественная гимнастка, спортсменка ЦСКА. Все время соревнования в России и за рубежом, сборы, учеба — урывками между тренировками. Первый раз мы выехали в Америку всей семьей. А наши американские друзья-журналисты потащили нас в спортзал. Майя показала, что она умеет, и ее пригласили работать тренером. Ей дали рабочую визу с правом менять работодателя. Мы уже три года в Америке.

— Как ты оцениваешь ситуацию в профессии фотожурналиста?

— Я не специалист, могу судить только со своей колокольни, исходя из своих корыстных интересов. Я вижу, что начиная с 2008 года покупки в агентствах стремительно падают. С 1 июня отменяется государственная дотация «Почте России», следовательно, возрастет цена подписки на издания, подписчиков станет еще меньше, упадут тиражи, многие закроются, в первую очередь сократится бумажная пресса. Все уходит в Интернет, а там другие расценки, и фотожурналист все меньше и меньше зарабатывает. Появились блогеры с мыльницами и телефонами. У них совсем другие принципы и подход. Снято может быть как угодно, главное — скорость, быстрота появления информации в Интернете, в социальных сетях. Это новая порода людей.

Изменилась подача информации в изданиях. Я смотрю «Бостон Глобэл», там на весь номер может быть два журналистских кадра. В основном это групповые снимки, где все улыбаются и смотрят в объектив. Мне кажется, что все идет естественным путем. Все должно меняться и куда-то двигаться. Тут бессмысленно страдать-горевать, надо подстраиваться и меняться самому. Сейчас все снимают. Мы видим, как на каком-то событии все поднимают вверх руки с «айфонами» и смартфонами и снимают. Но я почему-то думаю, что интерес к журналистской фотографии не исчезнет. Мы видим по-другому, снимаем по-другому. Схваченное мгновение, подсмотренное мгновение, психология взаимоотношений. Надеюсь, это еще интересно людям.