Фотограф Павел Кривцов

Те, кто знают Пашу Кривцова «не очень», никогда не согласятся с моим сравнением его с айсбергом. Сравнить мягкого, предупредительного, несуетного и такого домашнего Павла Павловича с холодной ледяной горой? Это надо же, чтоб такое на ум пришло! Пришло, однако. И всего лишь по одной причине: только малая доля этого человека видна снаружи. Остальное где-то там, в неведомых глубинах. Можно попытаться «донырнуть» до нижней границы. У меня пока дыхания не хватает. Хотя, допускаю, есть и те, чей «дайвинг» был успешен. Но думаю, и таких людей очень немного.

Текст: Лев Шерстенников; Фото: Павел Кривцов.

Фотограф Павел Кривцов

В чем вся штука? Никто же, думаю, не назовет Кривцова скрытным. Да нет, скорее рубаха-парень. Не из тех, кто не переставая работают языком, а из тех, кто всегда поймет тебя, посочувствует. Проявит и внимание, и понимание, утешит, однако же не произнося утешительных слов — «слов поддержки». Каким-то иным, бессловесным способом. Лет двадцать назад я должен был «загнуться». Наверняка этого решения небес я не знал, но шкурой чувствовал: сильно пахнет паленым. Появился Павел. Говорил ли он что-то особенное мне, я не помню. Но во мне что-то смягчилось, и страхов чуть убавилось. Наверное, так действует хороший духовник на душу потерявшегося человека. Снимает часть боли с его души. А куда девает он эту боль? Перегружает в свою душу? Неужто это в самом деле так, как было рассказано в очень человечном американском фильме «Зеленая миля»? Там безвинно осужденный на смерть большой и добрый человек «высасывал» болезнь и боль из безумного человека или растоптанного мышонка. Те исцелялись, а он?..

Воспоминания о войне. 1966

Как-то я увидел «репортаж» Павла Кривцова из сумасшедшего дома. Больные страдали. Они словно пытались отыскать самих себя. Это была даже не боль, а недоумение: что же со мной происходит? Как это случилось? Где я? Не в физическом пространстве — «где», а в том возбужденном и всклокоченном духовном мире, в котором они потеряли ориентацию. Я сказал «страдали»? Нет. Недоумевали! Это точнее. И это были не больные с психическими расстройствами, а люди, сбитые с толку: человек ошеломлен, ошарашен. Большинство фотографий как бы говорили: вот до чего может дойти человек. Какой-то человек, не ты… С тобой-то уж этого точно не случится. А Павел словно говорил: «Не зарекайся, все ходим под богом. Прояви, если сможешь, понимание и сочувствие… Может, и тебя, когда понадобится, тоже смогут понять».

Нет, Кривцов этих слов не произносил. Но когда, потрясенный тем, какое впечатление на меня произвели снимки, я произнес: «Столько доброты… Откуда?..», Павел только поднял глаза и сказал: «А иначе зачем и снимать?..» Может быть, не эта съемка, а какие-то другие фотографии Павла дали мне осознание того, что изображенное им на снимке — это только начало, самая верхушка айсберга. А пласты смысла — они где-то там, в глубине. Может быть, на самом донышке наших душ…

Теперь другой пример. В апреле 1986 года рвануло. Чернобыль. Что это? Стечение обстоятельств? Неверный расчет конструкции реактора, который ни при каких условиях не должен дойти до взрыва (должна была сработать «защита от дурака»)? Или это то самое мутное словосочетание «человеческий фактор», то есть наличие того самого дурака, неумехи, которого и близко нельзя подпускать к рычагам или кнопкам управления? Угроза атомной смерти перепугала весь мир. Радиация невиданная. Куда приползет, кого поразит… Кто виноват???

Разумеется, крайнего нашли: это директор Чернобыльской АЭС Брюханов. Сколько проклятий, высказанных и немых, летят по адресу этого человека. И поделом: он уже посажен. Кривцов едет сделать снимок этого человека в камере. Распни его, распни!.. А фотограф видит перед собой, как и в упомянутых выше больных, не злость, не страх, не раскаяние, а все то же недоумение: как же так, я следовал инструкциям, следил за каждым поворотом руля, и вот полетел в страшную пропасть… «Ты обратил внимание на его левый зрачок? Видишь, какие сполохи в глазу? Это же знак Чернобыля, отсвет катастрофы…»

Композитор Георгий Свиридов. 1990–1995

Весна на острове Кижи. 1980-е.

Что ж, творцы, вероятно, склонны к мистицизму. Я не творец. Мистических знаков я не разглядел: простое преломление бокового света через хрусталик. А может, я не хотел разглядеть? Или не смог? Но я увидел израненную и мятущуюся душу человека… Я бы так снять не сумел. Почему? Потому, что я шел бы к несчастному сидельцу уже «накрученный», с готовым приговором. А Кривцов и сам пытался понять через этого человека: как же так?

Еще снимок — место дуэли Пушкина на Черной речке. Тусклый питерский день, серые гранитные пирамидки — скучные, никакие, грязный ноздреватый снег. Ничего не понимаю, а Павел выжидающе смотрит на меня. Ждет проявления хоть какой-то реакции. Я нем. «Ничего не заметил?» И немножко подсказывает, куда смотреть. И тут меня «пробивает». Грязный снег в крохотном месте превращается в лик Пушкина. Да-да, это Пушкин, точнее, его посмертная маска. Сороконожка содрогания пробегает по моей спине. Значит, мистика все-таки существует? Значит, призраки не выдумка, не плод изощренного и больного ума? Нет, все проще: «Это я положил маску в снег» — Павел приподнимает завесу.

И так бы я не сумел. Ну, догадаться принести маску к месту гибели — это еще не фокус. На моей фотографии довлела бы маска, остальное — фон. Конкретный, логически с маской связанный, но все-таки фон. А Паша вложил в снимок особый смысл, и глубина его, для меня, по крайней мере, стала пугающей.

Семья у Паши была вовсе не многочисленной: он, мама да бабушка. И отца своего он в жизни никогда не видел. Родился Павел на Белгородчине, которая входила тогда еще в Курскую область. 1943 год. Курская дуга. Величайшее, пожалуй, за всю историю войн танковое сражение под Прохоровкой. «Прохоровка километрах в двадцати от нашего села Рождественка. Но наше село не пострадало». Отец Паши, Павел Кривцов-старший, ушел на фронт, когда мальчишка был уже вписан в «реестр» будущих рождений. Осенью 1943-го бабушке пришла похоронка: «Ваш сын…» и так далее. Почему бабушке, а не маме? Родители были не расписаны.

Почтальон села Койнас Архангельской области Олег Ларионов. 1988

Потом, когда парень уже подрастал, мама рассказала такой эпизод. Хоть село и «не пострадало», это не значит, что война его обошла. Как-то мать, находившаяся почти на сносях, спряталась от обстрела в погреб. Вдруг распахивается его дверка, в проеме немец с приготовленной гранатой. Взмах руки — и все! Но, увидев на земле лишь перепуганных женщин, он сдержался… А не останови он руку, готовую вырвать чеку… Кто может знать, бесследно проходят такие переживания или нет? Но как были в тот момент мать и сын единым организмом, так эта связь не ослабевала и дальше. Мать любила единственного своего ребенка, а тот купался в ее доброте. Ошибаются люди, когда говорят: чрезмерная любовь детей портит.

Четыре класса Павел проучился в своем селе, а дальше нужно было бегать в школу в соседнее: пять километров туда, пять обратно. И каждый день. Хочешь, не хочешь, а природа станет твоей собеседницей, а ты, наверное, почувствуешь себя ее частью? Не знаю, не пробовал. Но то, что Павел эту неведомую «природу» нутром чует, убежден.

Ну, а где природа, там рыбалка, там охотничьи страсти. Захотелось Павлу обзавестись ружьем. Потихоньку скопили с матерью рублей сто. Еще скопить половину этого — и вот оно счастье! Однако мечты бывают переменчивы. Прямо в селе проводились геологоразведочные работы: там все стоит на железной руде. А среди геологов один был фотолюбитель. Паша с приятелем стали частыми гостями его палатки. Увлекался фотографией и этот Пашин друг. Он часто нырял в темный погреб, какие чудеса он там творил — непонятно. Но потом появлялись «туманные картинки», на которых при небольшом усилии можно было разглядеть знакомые лица и себя в том числе.

И Паша забыл про ружье, забыл про будущую охоту. Мать перехватила еще 50 рублей у соседей в долг. На такие деньжищи — 150 рублей — что угодно можно купить: хоть ружье, хоть самый дешевый из фотоаппаратов — «Смену». Стоили они примерно одинаково. Поехал Паша в Белгород, купил себе это фоточудо. Еще хватило денег на пленку, да на проявитель с закрепителем. Прочитана инструкция, пленка заряжена. Отснята. Теперь и Павел ныряет в погреб вместе с другом.

Проявочного бачка нет, да и температура в погребе на уровне терпимости человеческой, но явно недостаточна для требуемой температуры растворов. Однако мир не без чудес — все получилось! Разве может любая из будущих фотографических наград сравниться со сладостью первой удачи, отворившей дверь в новый, волшебный мир!

Произошло все это, когда Павел учился классе в седьмом. А по окончании семилетки — в дорогу. Кривцов едет в Белгород, где дядька трудился на железной дороге.

В интернате, где живет Павел, был небольшой фотокружок. Вел его внештатный фотокорреспондент белгородской областной газеты. Случалось, он отбирал работы ребят, которые считал интересными. Те снимки иногда появлялись на страницах газеты. Пашины снимки появлялись на страницах частенько.

Шахтеры из Брянки. 1987 год.

Начинались 1960-е. Свежий ветер (избитый образ, но куда деваться) врывался и в окна, и в редакции, и во всю жизнь. И хотелось, и моглось. Пашино возмужание шло стремительно. Использую еще одну избитую метафору: Павел как губка впитывает все, что кажется ему любопытным и новым. Ладно бы только в фотографии, ну литературе, допустим.

Когда Павел жил еще в Рождественке, у его товарища, того самого, что подсадил Пашу на крючок фотографии, был брат — художник. Он тоже потом перебрался в Белгород. Павел с ним связей не терял, а там познакомился и с его приятелями — художниками. Молодые ребята, как и положено молодым, горели страстями: громили одних собратьев по цеху, растирали в порошок других. Истину искали. А может, свои дорожки торили, «свой стиль», как считает Павел. Наверное, и о литературе спорили, о фильмах.

У кого-то был проигрыватель. Музыку слушали. И Павел тоже — Моцарта, Шопена, Баха… Ну, кого вы еще знаете из старинных и великих… Не только слушали, а впитывали. Вы можете мне сказать: чего, мол, не наплетешь ради красного словца? Тогда посмотрите на портрет великого русского композитора Георгия Свиридова. Что он слышит в этот момент, что переживает? В какой резонанс с композитором должен был впасть автор снимка?

Проработав лет шестнадцать в белгородской молодежке, Павел был замечен в столице. Его берет «Советская Россия». Я опускаю подробности, как это происходило, — не так уж важно. А важно другое: газета стала резко меняться, в частности, по фотооформлению. И тут трудно сказать, что было сначала: курица или яйцо. Яркая ли индивидуальность Павла скатила первый камешек с горы, или газета встряхнулась так, что все пришло в движение.

Если говорить о своеобразии Павла, я бы кратко это обозначил как проникновение в душу — людей ли, пейзажа и даже предметов. Да-да, не надо привязывать «душу» к чему попало. Ну, какая «душа» у стекла? А у деревяшки или коряги? Ну, куда ни шло — красота. Но природа не знает «красоты». Она слишком рациональна, чтобы опускаться до таких «глупостей». Душой и красотой мир наделяет человек. И только.

Соловки — Голгофа России. 1992

А может, он наделяет душой — своей душой, частичками ее — и божью тварь, и даже человека? Собачонка в занесенной снегом телефонной будке — один из первых — «знаковых» — Пашиных снимков. Как восторгался им хирург Амосов, «перепотрошивший» десятки тысяч людей, человек, которого трудно обвинить в сентиментальности. Собака — это провод, по которому одна душа транслирует другой свою боль. Конечно, эта боль не мирового масштаба. А впрочем, почему бы и не мирового?

Может, это тот самый «эффект бабочки». Здесь бабочка взмахнула крыльями, а на другом конце земли это обернулось бурей. Мы раздавили червячка, а экологический баланс земли рухнул. Не понимайте это буквально. И от взмаха крыла бабочки ничего не будет, и от гибели одного червяка тоже. Но наша глухота по отношению к травинке, малой твари, судьбе ребенка, любому встреченному человеку — топор, висящий над всеми нами.

Страшно? Нет, обыкновенно. Привыкли. Да и стоят ли эти люди, мельтешащие повсюду, не только жалости, а просто сочувствия? Стоят! Один за другим снимки Кривцова убеждают: человек — это не только зло. Вглядитесь в него, в нем столько светлого, в человеке. И в то же время он так скорбен и одинок.

Не знаю, может, это все я себе только навыдумывал. Все просто, обыкновенно: люди как люди. И кому они интересны?

Об интересе Павла к человеку — каждому, конкретному, вне зависимости от его положения в обществе — говорит почти все, стоит только попытаться разобраться с этим. Все люди, присутствующие на его фотографиях, если это возможно, названы поименно: механизатор, учитель, сестра, слепой солдат, протоиерей, пастух-поэт…

Эти имена, возможно, кроме фотографа никому и не известны. Что ж, теперь вы знаете их. И поверьте, словно говорит Павел, их духовный мир ничуть не мельче, чем у людей самых известных и знаменитых. Говорят, истинное равенство может быть только в бане: на голую грудь не приколешь всех своих регалий. Фотограф воспринимает каждого человека как такового, без чинов, званий, светящихся нимбов над головами… И они, эти знаменитости, предстают такими же отмытыми от налипшей к ним славы, как и безвестные старушки-вдовы…

Мне приходилось много снимать людей, омытых славой. Лучше ли были снимки, хуже — что тут судить, но ни одного из них мне не удалось свести с пьедестала на грешную землю. Как бы я ни хотел, как бы я даже ни ерничал над ними, а они все-таки «парили»… Не нашего, мол, масштаба люди. А у Павла: «Да нет, они такие же, как все мы…». И им бывает больно, и им бывает муторно, и они страдают, и у них бывают минуты просветления. И ты с ними… словно в бане. Без регалий, без чинов.

Писатель Виктор Астафьев. 1984 год.

Трудно ли так снимать? Не знаю, это не мой огород. Мне и сейчас невдомек, как через узкую, почти невидимую щелочку, трещинку в глухой обороне человека, в броне, за которой почти каждый прячет свое внутреннее, потаенное, проникнуть в душу человека. А там — в сумерках, в потемках — рассмотреть нечто светлое, незащищенное, ранимое… Рассматривать снимки Павла — это работа. И прежде всего работа души, если, конечно, она есть. А начинается все с интереса к человеку. Не к конечному результату — снимку, а именно к человеку, вне зависимости от того, будет он героем твоей фотографии или нет.

…Неужели правда в каждом из нас есть что-то такое, что может быть интересно хоть кому-то? Да! Если только это интересно тому, кто попытался разглядеть в нас человека. Конечно, зритель вовсе не обязан видеть все то, что навоображал себе автор. Но бывают прорывы, когда сердце зрителя начинает биться в одном ритме с сердцем художника. Совпало!

Одним из таких снимков я бы назвал ранний снимок Кривцова 1966 года «Воспоминание о войне». Ствол пушки, отстрелявшей свое, труба, висящая на нем, оттрубившая свое. Человек, стоящий спиной, ветер вздыбил венчиком над головой остатки поредевших волос. В кровавом венчике из роз… И этот, похоже, тоже свое отшагал. Тучи, тучи… Тяжелые, утрированно тяжелые, что так редко встречается у Кривцова. О чем это? Или: что это? Древнегреческая трагедия, драма? Да не все ли равно! А снимок застревает в тебе как отчеканенный. Думай, не думай, а он слегка поколачивает в там-тамы твоей души.

«Я даже не знаю, почему люди часто со мной откровенничают, открывают душу…» Может, видят цельность его натуры, порядочность? Может, ощущают, что он не врет в своих чувствах и не обманывает? С чего это вдруг они решили вверять ему свои потаенные мысли? Он что, духовник? Да, Кривцов глубоко и искренне верующий человек. И что, этого достаточно? Ну, допустим, он добр… А кто сказал, что от излишнего добра вреда меньше, чем от зла? Добрыми намерениями… Нет, одной формулой не отделаться. Ты что, невидимый, стеклянный? Ты есть тут, и тут тебя нет? Почему твоего присутствия в какие-то минуты люди «не замечают»?

Черная речка. Место дуэли Пушкина. 1987

Вот писатель Бондарев на скамейке. Ну, он где-то там, далеко. Ладно. Но вот философ Лосев. Денис — божий человек. Епископ Брестский и Кобринский Константин. Писатель Астафьев. Отроки (не могу даже сказать привычное — детишки) Петр и Павел… Ладно, согласен (хотя и сомневаюсь): у каждого мог бы возникнуть какой-нибудь из этих кадров. Но чтобы так вот, один за другим, единым духом?! Раз — случайность, два — совпадение, три — уже привычка… А если не раз, не десять, а сотни раз? Как прикажете понимать?

Кривцов собирает коллекцию снимков дорогих ему людей и выпускает альбом «Русский человек. Век ХХ». Листаешь страницы и думаешь: нет, никуда Россия не делась, и люди не хуже, чем в старинные времена. Вот сельский почтальон из глухого архангельского села. Чем не провинциальный интеллигент? Совершенно чеховский тип, в очочках даже. Может, это не почтальон, а доктор (только фуражку снимет) — доктор Дымов?

А Кижи? Разве века назад, когда возводилось это чудо — церковь Преображения Господня, она возводилась для туристов? Нет, для услады души. И кто-то, собираясь утром в поле, видел ее каждый день из своего окошка. А потом она маячила где-то на горизонте, когда убирали репу или лен. А теперь картошку растят. Вот и вся разница. Выходит, не так уж и много меняет время. Павел, как мастер-реставратор, легким тампончиком смахивает с картины потемневший от времени лак, а под ним — краски сегодняшнего дня… Может, это сравнение не случайно — краски, лак… Что-то из обихода художника, живописца. И друзей среди художников у Павла немало. И по складу души — тонкой и нервной, пугливой и ранимой, ответственной за каждое ее движение, порыв.

В надежде на помощь. 1967