Сергей Пономарев: «Я меняюсь, меняется и моя фотография»

Сергей предпочитает обычному отдыху экстремальный, например, проехать автостопом с пленочной камерой Leica по Ближнему Востоку или провести отпуск в тюрьме, участвуя в театральном проекте режиссера-новатора Кирилла Серебренникова.

Сергей Пономарев родился в 1980 году в России, а не в Ирландии, как написано в «Википедии». Окончил фотографическое отделение журфака МГУ, работал в разных газетах: «Вечерняя Москва», «Россiя», «Коммерсантъ», «Газета». В 22 года стал лауреатом конкурса молодых фотографов России (Союз фотохудожников РФ). В 23 вместе с Владимиром Суворовым получил главный приз конкурса «ПрессФотоРоссии» за репортаж «Хроники «Норд-Оста». В 25 занял первое место в категории Spot News на конкурсе Atlanta Photojournalism Seminar за серию снимков о захвате террористами школы в Беслане. В 27 стал участником воркшопа Энди Адамса, через год получил первое место в категории News Photo Essay на конкурсе International Photography Awards за серию снимков о нелегальных шахтах в Киргизии, через два — гран-при конкурса Vilnius Photo Circle. Сейчас ему 31. Из них восемь лет он штатный фотокорреспондент московского бюро агентства «Ассошиэйтед Пресс».

2011-й год он прожил под знаком революций и катастроф: Египет, Бахрейн, землетрясение в Японии, Ливия, 25-летие чернобыльской аварии. Завершил его выставкой «Ливия. Сирокко. War photographs» в РН «Манометр». Словно подвел итог перед тем, как перейти на новый уровень осмысления фотографии.

– Сережа, фотожурналистика — Ваш осознанный выбор?

– Когда родители меня спросили, кем я хочу стать, я ответил, что хочу заниматься журналистикой. Но не очень получалось писать. Мысли не складывались в слова так, как мне хотелось. Хотя что-то получалось, я даже выиграл какой-то юношеский конкурс, но в целом был недоволен своими текстами и решил, что буду фотографом. В десятом классе начал работать в детской газете «Глагол». В ней все делали подростки, из взрослых были только главный редактор и бухгалтер. Это был настоящий газетный процесс, только детскими руками.

– Периодичность газеты «Глагол», и что дала работа в ней?

– Раз в неделю, восемь полос. Работа в газете дала возможность набрать публикации для поступления на факультет журналистики МГУ. Честно и без блата.

– Какой камерой Вы снимали?

– Камерой «Зенит Е». Условия для работы не самые лучшие. Из обычной офисной комнаты мы сделали «темную лабораторию», за водой бегали в туалет этажом ниже, глянцевать фотографии было не на чем, и, в конце концов, я перешел на бумагу с пластиковой основой — она не требовала глянцевания, ее можно было высушить под сушилкой для рук.

– То есть условия были примерно как у военных фотографов времен Великой Отечественной?

– Примерно такие же.

– Все-таки, почему Вы выбрали фотожурналистику?

– Наверное, потому, что фотографии вызывают гораздо больше эмоций, изображение легче запоминается и вызывает сильный эмоциональный отклик. Тогда я думал, что фотографией, если все правильно выделить и скомпоновать, можно рассказать больше, чем словами. Слова не складывались в те мыслеобразы, которые у меня возникали в голове. В фотографии получалось лучше и точнее.

– Чем запомнился факультет журналистики?

– Как альма-матер, как социум, в котором тебе в отличие от школы совершенно по-другому формируют видение и мозг, ты встречаешься с людьми разных течений и формаций, разных социальных групп и поколений. Но технически журфак мало что дал, потому что уровень обучения фотографии там был достаточно низок: либо устаревшие нормы из советской фотожурналистики, либо просто мастер-классы фоторепортеров, которые рассказывают, как и где картинка снята. Ничего конкретного — заданий, разбора съемок, — к сожалению, не было, этому пришлось учиться в газетах. Поэтому с середины первого курса я начал работать в газете и уделял работе больше внимания, чем учебе.

– В какой газете Вы работали?

– В конце первого курса нашу группу пригласили на практику в газету «Вечерняя Москва». После практики остался в этом коллективе еще на год. Потом у меня появились более серьезные предложения: я перешел сначала в газету «Россiя», затем в «Коммерсантъ».

– Что было в газете «Россiя»?

– Там, честно говоря, была «жесть». Я работал фотографом в отделе криминальной хроники. Мы слушали милицейские сканеры, если кого-то «мочили», мы срочно выезжали на место происшествия, снимали трупешники — один за другим.

– Действительно, «жесть»! Как Вы выдержали?

– Не помню, как. Наверное, по молодости, скорее думал о композиции, о том, как снять, нежели о вопросах бытия. Но хочу вернуться к разговору о фотографии. Из своего опыта я понял, что есть этапы становления фотографа. Поначалу фотография рассматривается скорее как возможность документирования происходящего в жизни, и фотограф использует ее как инструмент. Потом, в процессе обучения, репортер начинает понимать, что фотография — вид визуального искусства и снимать нужно образно-документальные фотографии, нежели только документальные. Это новый этап в моем развитии.

– Как давно он начался? В «Коммерсанте»?

– Нет, не «Коммерсанте». В «Коммерсанте» приходилось снимать сильно по-коммерсантовски, но уже тогда я стал замечать, что бОльшим спросом пользуются образные фотографии. Стал смотреть мэтров фотографии, фильмы о фотографах и художественные фильмы. Но в жизни мне приходилось с этим бороться. После «Коммерсанта» я недолго работал в газете «Газета», сейчас я работаю в агентстве «Ассошиэйтед Пресс», мне приходится выбирать между образностью и документальностью: нельзя отцепить полностью документальное видение и снимать только свои мыслеобразы. Приходится совмещать это.

– Но ведь это и есть хорошая фотожурналистика! Весь опыт «Магнума» нам показывает, что именно те снимки, в которых соединяются образность и документальность, более всего востребованы. Разве не так?

– Ну, да. Я считаю, что добился нужного уровня документальности в своих работах, и теперь стараюсь подтянуть нужный уровень образности, образное видение.

– Когда начали над этим задумываться? В Перпиньяне?

– Нет, скорее это случилось тогда, когда я стал больше общаться с художниками и возник вопрос, кто я: фотожурналист или фотохудожник. Я уже работал в агентстве. Это не случилось в один день. Я не проснулся однажды утром с пониманием этого. Все происходило постепенно. Я анализировал, почему тот или иной несовершенный технически, не сильно резкий снимок, не сильно композиционно грамотный цепляет многих людей, побеждает на конкурсах. Когда ты смотришь снимки десятилетней давности — с ними все понятно: они признаны, включены в каталоги, побывали на выставках, одержали победы в конкурсах, прошли проверку временем. А в случае, когда мы стояли рядом, снимали одно и то же, другой фотограф выиграл, а я нет. Почему? Начинаешь анализировать. Понимаешь: у него есть то, что цепляет, что Саша Земляниченко, вспоминая свой опыт «жюрения» World Press Photo, называет словом message.

– Назовите Ваши ориентиры в современной фотографии.

– Я близко дружу с Юрой Козыревым, мы с ним часто советуемся, скорее не по творческим, а по техническим делам, как нам, например, удобнее попасть в Сирию, часто перезваниваемся и делимся впечатлениями. Не могу сказать, что у меня есть кто-то из учителей в данный момент, к кому бы я приходил, показывал карточки и советовался. Я стал больше ориентироваться только на себя. Среди тех, кто мне нравится и за чьей работой я слежу, — Бруно Стивенс, Эд Оу и Мойзес Шаман.

– Как Вы отнеслись к тому, что не выиграли в этом году призового места на World Press Photo и POY?

– Философски. Я бы, наверное, расстроился, если бы уровень конкурса был как год или два назад. Но в этом году очень высокий уровень, совершенно не обидно проиграть, почти каждое место заслуженно. Я смотрел онлайн жюри POY и видел, что мои истории о Ливии и Чернобыле попали в шорт-лист. Но не победили. Конкурировать своей Ливией с Козыревым нереально. Поскольку Юра собрал все главные призы в этом году, он заложил тренд. Так будут снимать в ближайшие несколько лет. Он возвращает нас к той журналистике, которая была 15 лет назад, к настоящему хорошему экшену и образности. Собрав все главные награды, Юрий Козырев, Дэвид Гуттенфелдер и Джон Мур определили тренд фотожурналистики будущего.

– Самое яркое впечатление Вашего детства?

– Детства? Какой возраст?

– Неважно!

– Мне запомнился салют, мы смотрели его с дедом с крыши кинотеатра неподалеку от нашего дома. Есть еще одно абсурдистское воспоминание: 91-й год, перелом советской системы, что-то по-старому, что-то по-новому. Мама всегда хотела, чтобы я учился хорошо и во всем был первым. Например, чтобы меня приняли в пионеры в почетной первой десятке. Нас принимали на Красной площади, в музее Ленина, потом экскурсия к мавзолею, Могиле Неизвестного солдата, фотография на память. Потом мама поймала такси, и мы поехали на Пушкинскую — в только что открывшийся «Макдоналдс» отмечать мое вступление в пионеры.

– От посещения «Макдоналдса» осталось впечатление?

– Это не было для меня новым: до этого я жил в Ирландии, видел западное общество потребления, бывал в подобных общепитах. Для меня это был flashback назад, никакого «вау!».

– Что пришлось сделать, чтобы попасть в первую десятку пионеров?

– Ну, пришлось немного постараться, поделать домашнее задание, потом я снова забил на это. Войти в «топ 10» было несложно. Я был на хорошем счету у учителей, иногда, правда, выкидывал фортели: то идею какую-нибудь выдвигал, то сочинение стихами писал…

– Что-то подобное было потом, когда приходилось напрячься, чтобы попасть в «топ 10»?

– Тогда это было интуитивно, по-детски, а во взрослой жизни — сознательно. Ты ставишь задачу и решаешь ее. В детстве это можно было делать или не делать, а теперь приходится делать каждый день. Постоянно держаться в каком-то топе, постоянно ставить себе новые цели, и желательно выбрать себе какого-нибудь человека — а-ля конкурента — и отслеживать его успехи, стараться сделать так же или круче него. Одним словом, постоянно себя тянуть.

– Как вы попали в «AP»?

– Я работал в «Коммерсанте», но в какой-то момент понял, что зашориваюсь. Пытаюсь снимать что-то свое, а оно никуда не идет. Тогда уже пробовал снимать фотоистории, за одну из них получил президентский грант на выставку, съездил с ней в Ставрополь и понял, что снимать истории интереснее, чем новости широкоугольником. «Коммерсу» это было не нужно: у них был бизнес, я туда не вклеивался. И при первой же возможности ушел в газету «Газета», где, казалось, будет больше свободы. Тогда же нашел агентство World Picture News, для которого начал снимать фотоистории. В 2003-м поехал в Перпиньян. Моя поездка провалилась, я привез то, что было снято и продано, а нужно было то, что снято и еще не продано. Но то, что я привез, заинтересовало Сашу Земляниченко и «AP».

– С чем столкнулись, начав работать в «AP»?

– Первая сложность была — перейти с рельсов российской и еще во многом тогда советской журналистики на западную. Были технические трудности, поняв которые, уже можно было искать новые формы выражения себя как личности.

– Как часто приходится выступать в роли и фотографа, и видеооператора?

– Видео я стараюсь снимать по минимуму, просто я еще не постиг до конца, как сделать это более художественно. Но я пишу живые звуки на диктофон. Или, как в истории с Ливией: я просил музыкантов написать ассоциативный ряд к моим фотографиям. В интерактиве это больше востребовано и сильнее воздействует, чем просто фотографии.

– За этим будущее?

– Не факт. Все-таки к фотографии люди больше тяготеют. Кто-то секунду будет смотреть, а кто-то и минуту рассматривать, а видео или слайд-шоу требуют принудительного внимания и непрерывного времени. Ты остановишься — остановится видео, звук. Но часть людей и рынка мультимедиа оттянет.

– Сережа Пономарев через десять лет — какой он?

– Это какой год? 2022-й?

– Да.

– Хотелось бы, чтобы был тот же самый. Может быть, с другим местом работы. Те же самые Leica, блокнот — и вперед. По конфликтам, историям и так далее.

– Какие истории Вы бы хотели снять за следующее десятилетие?

– У меня нет плана на такие истории. Они появляются в моей жизни спонтанно. Я никогда не планировал, что поеду в Японию и в итоге привезу историю про города-призраки в Японии и на Украине, никогда не думал, что попаду на штурм Триполи и проведу столько времени в Ливии. Мы никогда не знаем события, мы не можем их предугадать. Я вижу себя в качестве документатора события и людей, живущих на острие этого события. То есть событие и его последствие. В ближайшее время хотел бы снять проект «Год спустя после ливийской революции».

– У Вас изменилось отношение к ливийской революции?

– Да, я хочу вернуться в Ливию и посмотреть на все другими глазами. Судя по новостям, там началось бандитское государство, образовались кланы, которые грызут друг друга, от ореола борцов за свободу не осталось и следа, идет жестокий вооруженный распил госсобственности и государства.

– Как восстанавливаетесь после командировок?

– Да по-разному. Занимаюсь спортом: велосипед летом, сноуборд зимой, уезжаю кататься в Подмосковье либо в горы, в этом году ездил кататься в Ливан. Когда после бахрейнов и японий было тяжело, пошел учиться танцевать танго. Партнершу нашел на танцах, потом уехал в Ливию, а когда вернулся, она уже танцевала гораздо лучше меня. Но я продолжаю понемногу заниматься танго, потому что это международный вид занятий: можно приехать в любой город и, если скучно или голова разламывается от мыслей, найти милонгу и потанцевать. От фотографии тоже надо иногда отлучаться и отдыхать, и я нашел себе такое развлечение-отвлечение.

– Какой жанр фотографии Ваш самый любимый?

– Событийный репортаж, я всегда только им и занимался. Я не очень большой мастер портретной съемки, сейчас в журналистике это становится модным, я тоже стараюсь не отставать и снимаю портреты, но пока не обладаю большим количеством приемов. У меня был опыт съемки портретов в тюрьме, когда мы работали с Кириллом Серебренниковым. Я привез в тюрьму целую студию, общался с зэками и снимал их портреты. Эта серия помогла мне победить на конкурсе и выиграть камеру Canon 5D Mark IV.

– Работа с театром, содружество с режиссером-новатором, с актерами — зачем Вам это?

– С Кириллом мы дружим, хотя оба заняты и редко пересекаемся. Я у него учусь, как находить творческие идеи, генерировать их прямо из воздуха и реализовывать, как поддаваться внутренним позывам, развивать и раскачивать их. Потому что вся его режиссура, насколько я вижу, основывается на этом: работа с актерами в процессе репетиций, совместная импровизация, реализация внутренних возможностей и ресурсов. В съемке ведь происходит то же самое. Ты как бы работаешь внутри себя, вокруг тебя крутится мир, что-то происходит, и тебе нужно в какой-то момент последовать внутреннему позыву, переместиться в пространстве и снять именно так, как ты чувствуешь.

– И в театре, и при съемке существует некая дистанция между зрителем и действием на сцене. Если оно цепляет, то дистанция сокращается. Как у Вас происходит?

– Она везде разная. Зависит от настроения, от обстановки вокруг, от происходящего, от цели съемок. Дистанция будет всегда, потому что между мной и социумом есть камера, она всегда дистанцирует. Я стараюсь погрузиться и проникнуть вовнутрь того, что происходит. Вначале тебя воспринимают как инородное тело, и тебе надо стать своим, показать, что у тебя нет дурных намерений и что твоя задача — рассказать о том, какие они есть на самом деле. Не приблизившись, не понимая их, я не смогу это сделать. Вполне допустимо отложить камеру на первое время, пить, курить, тусоваться со своими героями и только после потихоньку доставать камеру. Так было с ливийскими ВИЧ-инфицированными. Сразу снимать их было невозможно. Нужно было показать, что я не боюсь есть с ними из одной тарелки, пойти к ним домой. Потом потихоньку я начал их снимать. Сначала согласился один человек, а уже потом вся тусовка была не против. Бывает наоборот: проще влиться в какую-нибудь толпу и снимать ее, глядя по сторонам, чтобы никто перо в бок не воткнул. Тут лучше сразу объявить себя фотографом, нежели потом достать камеру и начать снимать. Всегда по-разному, никогда нельзя сказать заранее, как правильно, — решение принимается интуитивно и по обстановке.

– Что самое тяжелое в военных конфликтах для фотожурналиста?

– Сопереживать и оставаться нейтральным. Фотожурналист находится на острие событий и видит многие ужасы войны своими глазами. В стороне оставаться крайне сложно, ни один даже самый закоренелый циник не сможет не сопереживать. Еще сложно объяснить людям, что журналисты стараются помочь и рассказать о страданиях людей, а не вредят им. Сложно с военными, которые видят в журналистах шпионов. Мне кажется, что сейчас стало больше проблем, чем было раньше, когда журналистов и фотожурналистов принимали по обе стороны конфликта и давали возможность работать. Сейчас привыкли к тому, что журналистика ангажирована, быть журналистом с российским паспортом становится очень сложно в конфликтах.

– Почему Вас так привлекают военные события, или мне это показалось?

– Они меня совсем не привлекают. Просто сейчас новостной тренд такой. Когда было затишье и не было больших войн, было интересно снимать экологические темы, как, например, катастрофу Арала: я пытался делать тему про воду, про голод. Не могу сказать, что в моем портфолио основная тема фотографий — война. Вот 2011-й действительно прошел под флагом конфликтов и катастроф. Но в будущем я хотел бы снимать образные и более говорящие мирные истории, нежели новости и конфликты. Темы, которые волнуют всех, — проблемы голода, глобального изменения климата, проблемы малых народов, локальных национальных конфликтов, религиозные разногласия…

– Ваш любимый проект из всех, которые Вы сделали?

– Наверное, «Города-призраки»: Фукусима, Чернобыль.

– Он не похож на те, которые Вы делали раньше…

– Да, в проекте «Города-призраки» есть концепт, его было гораздо сложнее и снять, и выстроить. Да, я планирую уходить в проекты, постепенно уходить от новостной фотографии, которой было посвящено целое десятилетие моей жизни, когда я носился от события к событию. Последующие десять лет своей жизни я хочу посвятить более концептуальной фотографии. Мне всего 31 год, и мои темы развиваются вместе со мной, меняется круг моих интересов, меняются темы. Я становлюсь мудрее, и мне хочется, чтобы темы, которые я снимаю, тоже были глубже и мудрее.

Из блога Сергея Пономарева в «ЖЖ»

(приводится в сокращении)

Апачи. Киргизия

Их называют «Апачами». После закрытия шахт в южной Киргизии в 90-е годы, они нашли себе новое применение. В самодельных, подпольных во всех смыслах, шахтах они добывают уголь и продают его местным жителям, лишенным природного газа и неспособных оплачивать огромные счета за электричество для обогрева своих домов. Сами «Апачи» делят себя на несколько каст. «БелАзы» тащат 50-килограммовые мешки с углем вверх, «Танкисты» везут их к потребителям на маломощных грузовиках, старых легковушках и мотоциклах с колясками, «Каяльщики» рубят уголь — в спертом воздухе, в узких шахтах на глубине до 70 метров, где воздух подается при помощи переделанных пылесосов, а вода откачивается кустарными насосами. Работа идет в две смены, зимой и летом, и в хороший день «Апачи» зарабатывают по 8—10 долларов. Мешок стоит от 2,5 до 4 долларов, спрос растет зимой, так как на зимовку каждой семье требуется до 3-х тонн.

Джалал-абад 2. Киргизия

Тяжелее всего снимать, когда после п…ца ничего не происходит. Мозг старается реагировать и трактовать все происходящее вокруг в политическом смысле. Вот горит, к примеру, дом, мы, вроде, сначала рвемся туда, хоть коньяк уже на столе и «Роллтон» заварен и стынет, думаем — опять поджоги. А горит просто здание, от жары, от замкнувшей электропроводки. Летом таких вызовов у пожарников по 20 за сутки. Воображение постоянно рисует жесть вокруг, хотя ее в помине нет. Это привычка журналиста. Другой пример. Коллеги говорят: по нам сегодня не стреляли, скучновато что-то…

Ливия. Начало

В среду вечером, впервые за три года, я пил водку и закусывал соленым огурцом. Сидел поздним вечером у хорошей подруги, привез подарки из Бенгази, говорили о пиратстве. О корсарах. В полпервого раздался звонок из Лондона: «Ближайшим самолетом в Ливию!». Позвонил Юре Козыреву и Орхану Джемалю, если они еще не знают, то будут знать. Если знают, то поеду не один.

Ливия. В пути

Днем с Орханом вылетели во Франкфурт, оттуда в Тунис. Самолеты, такси, гостиницы, границы и паспорта — в памяти все слилось в единую плоскую ленту. Фраза на всех языках — «дайте билет на ближайший рейс». Если стоял выбор спать или ехать, предпочитали ехать. И нам везло: были 2 последних места на самолет в Джербу, был бизнесмен, который бесплатно довез 400 километров до Зинтана, был водитель, который за бензин только довез до Завии и обратно. Ливийцы старались помочь как могли.

Ливия. Воскресенье

Я не знаю, кто и какого пинка дал туарам (повстанцам), но после нескольких месяцев тишины и топтания на месте они стали брать город за городом. Когда я вылетал, Завия была только на подходе, на следующий день они были уже в городе. Когда мы туда доехали, город был освобожден и передовые были где-то в 20 километрах от него. От Завии до Триполи 50 километров, так что счет шел уже на часы…

В деревне Маях, в 25 километрах от Триполи, ранили Орхана. Мы вместе бежали вдоль улицы к передовым, я остановился снимать повстанцев, Орхан побежал дальше. Когда я добрался до передовых Туаров, Орхана уже увезли. Пуля пробила голень, прошла навылет, но кость была сломана. Обидно до жути — словить пулю в первый час работы…

Ливия. Понедельник

Рано утром я был в Триполи и ездил на машине по городу! Пока только по западной части, но это уже был город, о котором две недели назад я не мог даже мечтать! Увидел на дороге бойцов, которые, захватив военную базу «женщин-шахидов», рвали зеленые флаги и топтали портреты Каддафи. Но вскоре база попала под обстрел снайперов и гранатометчиков. Поначалу была паника. У машины, на которой ездили рейтеровцы, пуля прошла насквозь через всю машину, пробила запасные баки с топливом, компьютер и биган, которые лежали на сиденье. Была войнушка на полчаса, после чего туары решили валить из базы. Нас прикрыли шквальным огнем, чтобы мы смогли уехать из зоны обстрела. В суматохе боев рейтеровскому фотографу побили обе камеры, бедняге пришлось уехать.

Триполи. Вторник

Около 4-х дня стало понятно, что Баб-Азазия пала, мы ринулись туда. Оператор Дэлтон нашел где-то мопед и поехал на нем, я просто побежал. Это была главная новость дня!

Как-то так сложилось, что я заходил в Баб-Азазию один. Фотографов было человек 5, не больше. На следующий день я насчитал около 30 фронтов, почти все главные газеты вышли с моими фотографиями. Даже в Пхеньяне их печатали!

Триполи. Среда

Мы вернулись в Баб-Азазию. Смотреть, как новая волна сметает все, что держало их в страхе и повиновении почти 42 года. Обалдевшая от своих возможностей молодежь грабила и рисовала на стенах, хотя до сих пор поблизости шли бои, люди стали приводить свои семьи, детей посмотреть. Позже мы поехали по домам семьи Каддафи. Удивил, конечно, дом Аиши с ее золотым креслом, дом аль-Саади с парковкой для дорогих машин. Вообще было ощущение, что это Багдад 2003-го, только вместо американских солдат — ликующая ливийская гопота…

Триполи. Пятница. Суббота

Город почти освобожден, каддафисты отступили в Бин-Валид и Сирт. Ездил в знаменитую тюрьму, где пачками убивали народ и где сидели все заключенные. Стали всплывать места и других массовых расправ режима, с которым очень дружно наше правительство. Трупы, трупы, трупы.

Я не знаю, что будет с Ливией потом. Хочется надеяться, что эти люди, которых не разделяет межнациональная рознь, смогут договориться между собой способами, принятыми в цивилизованном мире. И очень хотелось бы, чтобы люди у власти понимали, что народ иногда может подняться и смести все их бастионы из стен, спецслужб и штыков, как цунами сносит, казалось бы, навеки построенное. Вообще, слово года для меня — цунами.

Ливия. Продолжение

Я в восхищении от самих ливийцев. Обычно диалог с бородатым брутальным боевиком начинается с вопроса: «Что ты делал до революции?». И когда понимаешь, что большинство из них были учителями, врачами, бизнесменами, клерками, что до этого никогда не держали оружия и даже не были в армии, становится понятно, ЧТО такое революция. В их глазах не видно смертной тоски, как у солдат в Чечне. Они шли в бой не за лидером — они шли за свою будущую свободу. Потому они и опрокидывали иногда с такой легкостью войска Каддафи.

Когда есть время, я читаю книжку Бориса Минаева «Ельцин». Он живописно рассказывает о том, что происходило в стране после падения Союза. И отчасти многое из того, что происходило в нашей стране 20 лет назад, может произойти в Ливии. К моему великому сожалению, ливийцев ждут большие разочарования и потрясения в будущем. Перед которыми война покажется детскими шалостями. Мы, кстати, через это уже прошли. Но у нас был Ельцин.

Нелегальные шахтеры в Киргизии готовятся к спуску в шахту. Большинство самодельных шахт не оборудовано ничем, кроме стропил, и в них бывает жарко. Те, кто работают в забое, часто раздеваются по пояс. 2007 г.

Выпускники школы города Аральска посещают музеи-корабли на том месте, где когда-то был порт. 60 лет назад Аральск был большим портом с рыбообрабатывающими комбинатами, сейчас Аральское море высохло настолько, что находится в 100 километрах от города. 2009 г.