Профессия — военный корреспондент

«Поеду посмотрю на трупы», «Ты знаешь, каким красивым бывает взрыв?», «Хочу на войну! Тут все скучно и серо», — слышу я от коллег. Те, кому довелось пережить трагедию, обычно подвергаются ее определенному воздействию. Военные корреспонденты — не исключение. На мои вопросы отвечает Энтони Файнштайн (Anthony Feinstein), профессор психиатрии из Университета Торонто, автор книги Journalists under firе: The psychological hazards of covering war.

Текст: ОЛЕСЯ ЕМЕЛЬЯНОВА; ФОТО: АНДРЕЙ СТЕНИН/МИА «РОССИЯ СЕГОДНЯ». 

Благодарим МИА РОССИЯ СЕГОДНЯ за предоставленные для публикации фотографии. 

— Расскажите, как Вы начинали. Кто был Ваш первый пациент?

— Это была женщина. Она пришла в мою клинику 14 лет назад. Ее случай показался мне очень интересным, и именно после общения с ней я решил заняться изучением посттравматического синдрома у военных корреспондентов. Она долгое время работала в Африке, ее оператор был убит у нее на глазах. Ее психологическое состояние становилось все хуже и хуже, и она начала употреблять алкоголь, чтобы расслабиться. Она очень боялась, что руководство узнает о ее проблемах и уволит ее. Когда она пришла в мой офис, она не могла говорить. После проведенной терапии речь начала возвращаться. Моя пациентка поправилась. Впоследствии она решила уйти из военной журналистики.

— Почему люди рвутся на войну, рискуют своей жизнью? Какова основная мотивация?

— Есть определенная группа людей, которым необходим риск, которые не могут жить без приключений. Это определяется не только психологическими и социальными факторами. Вам знакомо слово «моноаминоксидаза», или сокращенно, МАО?

— Кажется, это что-то из биологии…

— Все верно. Это фермент, который расщепляет нейромедиаторы (адреналин, норадреналин, дофамин и другие). Многочисленные исследования показали, что чем ниже уровень МАО, тем больше склонность к авантюрам и риску. Чтобы долгие годы работать военным репортером, нужно иметь определенные биологические данные. Иначе Ваш организм не справится: это слишком опасно.

— То есть если я в первый раз соберусь на войну, Вы сможете сказать, каковы мои шансы?

— Я смогу сказать, есть ли у вас предрасположенность к этой профессии. Но я не могу предсказать, в порядке вы будете или нет, насколько вы подвержены посттравматическому синдрому. Это все гораздо сложнее.

— Какой процент журналистов страдает посттравматическим синдромом?

— Приблизительно 25 процентов, и это больше, чем у военных.

— А чем он отличается от обычного стресса?

— Есть 3 группы симптомов. Первая — это навязчивые травмирующие воспоминания, кошмары. Вторая — проблемы в межличностном общении, оторванность от социума. Третья связана с физическими проявлениями: головная боль, расстройства памяти, неспособность концентрировать внимание. Если вы страдаете посттравматическим синдромом, у вас должны наблюдаться все три группы симптомов. И продолжаться более месяца.

— Каковы могут быть последствия?

— Могут быть очень серьезные проблемы на работе и в отношениях. Наркомания, алкоголизм. Мы стараемся не говорить об этом, но есть вероятность суицида. Журналистам, страдающим посттравматическим синдромом, необходимо пройти лечение. После терапии можно будет вернуться к работе и снова отправиться в зоны конфликта. Если говорить о личной жизни, то процент разводов довольно велик. Один репортер рассказывал, как пришел в бешенство после звонка жены. Она позвонила ему и сообщила, что у нее огромная проблема: сломалась стиральная машина. В его реальности другие проблемы. Согласно моим исследованиям, наиболее крепкими являются союзы, где оба партнера — журналисты.

— Есть ли гендерные различия? Кто больше подвержен расстройствам: женщины или мужчины?

— Женщины больше склонны к депрессии. Бывают случаи, когда посттравматические синдромы возникают после родов. Одну из моих пациенток стали мучить кошмарные воспоминания после того, как она родила ребенка. До этого она неоднократно бывала в «горячих точках» и не страдала никакими психическими расстройствами. У женщин также чаще наблюдаются случаи алкоголизма.

— А есть отличия между пишущими, фотографами и операторами?

— Помните знаменитое высказывание Капы: «Если ваши фотографии недостаточно хороши, значит вы были недостаточно близко»? Фотографы подходят ближе всех, и посттравматические расстройства у них наблюдаются чаще.

— Когда Вы работаете с фотографами, Вы смотрите их фотографии? Есть ли какая-то связь между изображением и психологическим состоянием?

— Интересный вопрос! Нет, я никогда этим не занимался. Все военные фотографы снимают ужасные вещи. Многие из их фотографий никогда не будут опубликованы, и мы их никогда не увидим.

— Зависит ли посттравматический синдром от страны, в которой работает журналист?

— Я не знаю. И думаю, что никто не знает. Подобных исследований не проводилось. Но большинство репортеров считает Чечню самым опасным регионом.

— Вы когда-либо работали с журналистами из исламских стран?

— Нет. Но однажды меня попросили провести совместный семинар для израильских и палестинских журналистов. И вот что интересно: все израильские корреспонденты прекрасно знали о посттравматическом синдроме и его последствиях, в то время как их палестинские коллеги услышали о нем от меня впервые. Мужчины не хотели ничего слышать и сказали, что им это неинтересно и не нужно. Женщины же, наоборот, проявили любопытство.

— Касательно работодателей: могут ли они помочь журналистам и как?

— Нельзя недооценивать роль редакторов. Они должны быть очень внимательны к журналистам, работающим в «горячих точках». Я не думаю, что они могут быть терапевтами. Но если они заметили изменения в психологическом состоянии журналиста, они могут посоветовать обратиться за помощью. К сожалению, часто редакторы не обращают внимания и не хотят слушать. Журналист не должен бояться наказания, не должен бояться, что его уволят, — он должен полностью доверять своему редактору. Мне очень нравится подход CNN. Они довольно серьезно относятся к психологической помощи.

— Она входит в страховку?

— Нет, она не является частью медицинского страхования. Я могу рассказать о своем опыте. СNN приглашает меня читать лекции и проводить семинары. Когда журналист едет в зону конфликта, он уже знает обо мне и всегда может мне позвонить и поговорить. Или я звоню ему. Когда он возвращается, я могу прилететь к нему. Я доступен в любое время. Это методика работы СNN. Они не могут к каждому журналисту приставить охранника, чтобы обеспечить ему физическую безопасность. Но они всегда могут гарантировать ему психологическую помощь. Также я провожу семинары для редакторов и менеджеров. Образование очень важно, необходимо обучать руководящий состав. Фрилансерам гораздо тяжелее, и в вопросах физической безопасности тоже.

— А с родственниками и друзьями журналистов Вы тоже работаете?

— Несколько лет назад я работал с New York Times. У них есть замечательная практика: они информируют семьи журналистов, работающих в зонах конфликта, о том, что происходит, где в данный момент находится их муж, брат, отец. Таким образом родственники не остаются забытыми, они в курсе всего происходящего. Одна женщина как-то написала мне: «Жена военного репортера не должна быть эгоисткой. Два эгоиста в семье — это слишком много».

— На Вашем сайте conflict-study.com журналист может определить свое психологическое состояние. Что для этого нужно сделать?

— Нужно написать мне, и я пришлю пароль. Потом нужно будет ответить на ряд вопросов. Это абсолютно конфиденциально. Никто, кроме меня, не получит доступ к этой информации. По результатам ответов будет составлено заключение, все ли в порядке или необходима помощь психотерапевта.

— Если журналист не хочет обращаться за помощью, а состояние ухудшается, могут ли его близкие как-то повлиять и помочь?

— В этой профессии выработалась культура мачо. О личных переживаниях говорить не принято. Но люди должны сами захотеть поправиться. Я не могу прийти и сказать: «Эй, приятель, ты должен это сделать, ты должен меня слушать!». Терапия так не работает. Главное — это самостоятельно сделать первый шаг.