Фотообзор: галерея Джейсона Хоува — «Очень тяжело слышать плач матери»

Фотограф-самоучка, родился в 1971 году в местечке Ипсвич (Великобритания). Его страсть к фотографии началась в школе и не исчезла за десять лет работы в магазине фототехники. За это время Джейсон получил технические знания по фотографии и сделал свои первые поездки по Латинской Америке. За десять лет работы почти во всех странах этого континента он совершил множество поездок продолжительностью от пары недель до года.

Текст: Марина Ахмедова.

Фото: Джейсон Хоув.

Джейсон Хоув: «Очень тяжело слышать плач матери»

В 2001 году Джейсон решил сосредоточиться на репортажной и документальной фотографии. Через год его приглашает в штат агентство World Picture News, и с декабря 2003 года он проводит 13 месяцев в Ираке, ежедневно фотографируя все, что происходит в стране.

В 2006 году Джейсон снимает войну в Ливане, позже совершает поездки в Афганистан, в частности в терзаемую насилием провинцию Гельманд. В настоящее время Джейсон работает по заказу редакций мировых изданий на Ближнем и Дальнем Востоке, а также в Азии, по 6 месяцев живет в Кабуле, а остальное время проводит где-то между Европой и Азией. Джейсон — один из лучших военных фотожурналистов экстра-класса, его фотографии печатаются в лучших изданиях мира. Фотографии Джейсона Хоува можно смотреть на его сайте www.conflictpics.com.

Конфликт в Колумбии. Взрыв бомбы в автобусе

— Вы видите много общего между Второй Мировой войной и войной в Афганистане?

— Я вижу большую разницу. В афганской войне предпринимаются огромные усилия для того, чтобы минимизировать потери среди гражданского населения. Вчера, например, таксист спросил меня, почему Америка просто не разбомбит всю территорию талибов? Я ответил: они этого не могут сделать, потому что пострадает мирное население. Но если говорить о Второй Мировой, то тогда погибло огромное количество мирного населения, включая женщин и детей. В основном женщины и дети. Сегодня мы не можем просто так взять и бомбить людей. И в этом я вижу огромную разницу.

— А в чем причина? В чем отличие тех от этих? Мы стали более цивилизованными?

— Это из-за давления, которое оказывается на них прессой. Из-за того, что на любой войне сейчас присутствует большое количество журналистов. Вы видели, во что превратился Грозный во время войны в Чечне…

— Но там тоже было немало журналистов…

— Да… Может, русские просто не очень беспокоились о том, что там происходит. Когда я в последний раз был в Афганистане и погибли гражданские лица, из-за этого подняли огромный шум, и американцам пришлось извиняться. Сейчас очень сложно спрятать смерть гражданского населения.

— Ну а если американцы так озабочены чужим мнением, то почему начинают все новые и новые войны?

— Наверное, этот вопрос лучше задать аналитику.

— Безусловно, но мне хочется задать его человеку, который в отличие от аналитиков, видит эту войну изнутри.

— Да-да. Моя работа заключается в том, чтобы показывать этим аналитикам фотографии с войны, а они будут анализировать и находить решения. Не моя роль анализировать причины конфликта, но я стараюсь находить их и объяснять. Честно, я не знаю, почему Америка начинает новые войны. Я не знаю, имеются ли финансовые причины. Всем известно, что война — хороший бизнес. Не знаю, является ли причиной стабильность в данном регионе, желание остановить возрастающие влияние Пакистана или Ирана на Афганистан. Причин много, но мне не обязательно их знать для того, чтобы работать.

— За последние годы профессия военного репортера вошла в моду. О ней пишут книги, снимают фильмы. А сильно ли Вы расстроитесь, если, начиная с этого дня, в мире прекратятся все войны?

— Не очень. Потому что когда я начинал работу, у меня для этого была неплохая причина. Я не хотел изменить мир.

— А все хотят!..

— А я не хотел! Но работа с новостями очень привлекала меня. Я хотел проверить себя. Я хотел быть первым в освещении новостей.

— Зачем?

— Я не знаю.

— Когда произошел теракт в Домодедово, в «Твиттере» через две минуты появилась информация об этом. Но никто так и не смог ответить на вопрос: зачем узнавать об этом раньше остальных?

— Да-а-а… Но если мы узнаем раньше, значит, раньше можем что-то изменить. Если ты хочешь что-то изменить, то очень важна полученная быстро информация. Важно не терять время. Но если ты этим занимаешься только ради своего собственного опыта, то ты эгоист. Тебе страшно, значит ты все еще жив. Я тоже проверял себя экстримом. Но и это эгоизм. Нам был нужен опыт предыдущих войн. Не было бы Второй Мировой, и мы не знали бы, как ужасно выглядят города после бомбежки. Не знали бы, что остается после атомных бомб. Но сохранились фотографии. Ты можешь на них посмотреть и спросить себя: зачем ты едешь на войну? Хочешь ли ты что-то изменить? Или ты хочешь проверить себя? Фотографии действительно меняют мир. Я знаю фотографов, которые снимают войну десятки лет, и с каждым годом они все больше сходят с ума, их семьи рушатся. Ради чего? Чтобы остаться без семьи? Чтобы переживать посттравматический шок?

— А Вы сами начали пить?

— Я пил раньше. Потому что когда мы возвращаемся в обычную жизнь, там ничто не задевает нерв так, как его задевало сражение. Если я решу завтра остановиться и создать семью, то смогу сделать это. Я могу найти нормальную работу, могу завести детей, могу вести нормальную жизнь. Но сейчас я не могу позволить себе семью, это невозможно. Но это — мое решение. Я сам решил следовать за своей мечтой, отказавшись от нормальных вещей.

— Ну, хорошо… Какой процент своих эмоций, которые Вы испытываете, когда снимаете трупы, вы можете передать зрителям, рассматривающим Ваши фотографии?

— Я не верю в абсолютную объективность! Потому что тогда тебе придется думать о том, что смерть этих людей — чья-то ошибка, чье-то решение, кто-то заплатил за оружие, из которого их убили. Но если ты не сопереживаешь, если ты безучастен, то твои фотографии и это отразят. И люди, которые будут рассматривать твои фотографии где-нибудь в Лондоне, не смогут почувствовать запаха трупов, услышать плач матери, потерявшей своего ребенка, не будет в этих фотографиях никаких эмоций. Поэтому тебе необходимо быть эмоциональным — не настолько эмоциональным, конечно, чтобы плакать и болеть чужими смертями. Надо найти баланс. Ты не можешь смотреть на трупы и ничего не чувствовать. Надо на время уходить, заниматься чем-то другим. Однажды в Ливане я видел более тридцати трупов детей, и мой коллега, который был со мной, заболел ими. Нельзя позволять наносить себе слишком большой эмоциональный урон.

— Когда Вы говорили о запахе фотографии, не преувеличивали?

— Нет. Если фотография трогает, то она и пахнет. Когда вы смотрите на фото, где стреляют, конечно, вы не слышите автоматных очередей. Некоторые вообще никогда не слышали стрельбы. Но иногда удается так снять (хотя это очень трудно сделать), что зритель, глядя на фото, услышит то же самое, что слышал ты, когда снимал. Конечно, ты не можешь заставить фотографию трупа пахнуть, но если ты снимешь тело правильно, то, может быть, зритель почувствует какой-то неприятный запах. Многое еще зависит и от воображения.

— Но не все, как Вы говорите, знают запах войны.

— Да, люди ходят в кино, смотрят фильмы про войну. Правда, в реальности война совсем другая. Короткий щелчок — и уже труп. Солдаты не воюют, как это показано в кино. Девяносто процентов их времени уходит на то, что они сидят где-то, курят, рассказывают друг другу истории.

— Ну да, сидят и ждут, когда что-нибудь случится… Как и военные фотографы, впрочем.

— Но в нашей работе сложно знать, когда что-то случится. Можно только ждать. Есть большая разница между ожиданием землетрясения и ожиданием военных действий. Люди умирают. Правительства не любят показывать миру смерть своих солдат, смерть мирного населения. И они предпочли бы, чтобы все думали, что, например, в Афганистане ничего не происходит. И тебе приходится документировать все смерти, которые видишь. Люди покупают газеты не для того, чтобы узнать, что происходит в Афганистане, а для того, чтобы прочесть о свадьбе наследного принца.

— А есть у Вас какие-нибудь серьезные грехи?

— Например?

— Ну, самый большой грех написан на Вашем лице. Депрессия.

— А Вы умеете читать по лицам!

— Нет, если это не столь очевидно.

— Я не прошу прощения ни за что. Есть люди, которые сидят в парламентах, которые учат детей в школах. У которых есть жены и дети. Перед смертью я спрошу себя только одно: сделал ли ты все, что хотел сделать в своей жизни? И если бы я ответил «нет, нет, я никогда не путешествовал по миру, не делал то, что задевает нерв, то есть я хотел это сделать, но делал что-то другое»… Если я хочу вернуться в Афганистан, я не поеду в другое место, а поеду в Афганистан. Если бы я не хотел стать фотографом, я бы выбрал для себя другую профессию. Я тот, кем хотел стать. Не думаю, что я буду жалеть о том, что у меня нет детей, я не буду жалеть о том, что не женился.

— Не будете?

— Нет, не буду!

— Вы слишком часто об этом говорите. Вы уже жалеете!

— Я правду говорю!

— Или не жалеете потому, что у Вас еще много времени, и все это может у Вас быть?

— Да, точно, именно поэтому. Я только хочу сказать, что я успел сделать много из того, что считаю самым важным в своей жизни. Но если бы мне кто-то сказал: у тебя остается всего год для того, чтобы жениться и родить ребенка, потому что через год ты умрешь, — я бы этого не стал делать. Потому что когда у тебя остается год, это уже не важно. Сейчас я очень рад тому, что сумел опубликовать свою книгу.

— Ну да, к тому же нечестно жениться, зная, что тебе остается всего лишь год…

— Да-а-а… Но если бы кто-то сказал мне: у тебя остается десять лет жизни, и ты еще можешь иметь красавицу-жену и замечательных детей, но тебе придется отказаться от фотографии, ты больше не поедешь ни в Колумбию, ни в Афганистан, и ты не будешь больше делать новости, тебе придется отказаться от всего, чем жил раньше, — я отвечу: ни за что!

— То есть у Вас со временем свои взаимоотношения?

— Да, точно, я уже думал об этом. Я смотрю на свои первые фотографии из Колумбии, это мой первый опыт, но кажется, что между мной и ними не пролегают десять лет. Мне кажется, что я снял их только вчера. То есть время постоянно сжимается и расширяется. Идешь за солдатами. Через секунду сделаешь шаг не в ту сторону — и тебе оторвет ногу. Или голову. И ты — труп. Вы идете метр за метром, отсчитывая каждые десять секунд. Эти десять секунд расширяются…

— А вообще на войне, даже когда курите и ждете, время растягивается или сокращается?

— М-м-м… По-разному. Это зависит от того, что происходит. Секунда может показаться двумя часами.

— А когда Вас бросают девушки, что происходит со временем?

— Я расстался со своей девушкой год назад, но кажется, что только вчера. Кажется, что некоторые события из нашей жизни случились только на прошлой неделе, и это очень болезненно. (Кашляет.)

— Ну, девушкам легче понять солдата, чем военного фотографа. Или Вами совсем не гордились?

— Многие фотографы в Колумбии и Афганистане часто делают ту же работу, что и солдаты. Моя последняя девушка изучала китайскую медицину, она не имела никакого отношения к моей профессии, она не интересовалась войной, не читала новостей, и она гордилась мной, но наши отношения разрушили три месяца, проведенные мной в Афганистане. Может быть, я вернусь, а может, нет, — никогда не знаешь. И каждый реагирует на это по-своему. Но я думаю, дело в том, что она меня не любила. Когда человек любит, он ждет. Когда не любит — нет… Но я должен был делать свою работу. Я не мог отказаться от своей работы.

— Если бы Вам ради любви пришлось отказываться от своей работы, Вы бы очень скоро разлюбили свою девушку?

— Точно! Да. Я бы пожалел об этом. Но… Вот почему у фотографов такие проблемы в отношениях.

— Соломон сказал: «все проходит».

— Да, я верю во время. Первые дни после разрыва ужасны. И даже месяцы — три, четыре. Но потом проходит. Ты не можешь избавиться от боли за неделю. Мне нужно ехать в Ливию. Некоторые фотографы зарабатывают на этом, не беспокоясь о самих ливийцах. Я предпочитаю концентрироваться на одной истории и доводить ее до конца, даже если она не приносит денег.

— У Вас, как у любого военного репортера, есть свои первые трупы?

— Да, я видел их в Колумбии, в морге. Они были порезаны, расстреляны. Для меня они были словно животные, я не верил, что они когда-то были людьми. Они пахли, они разлагались. Это были мертвые животные, думал я. И только во второй раз я почувствовал, что это — люди и что перед смертью они очень страдали. Это было для меня трудно. Трудно уезжать откуда-то, возвращаться через несколько дней или часов и видеть, что от живых остались только трупы. Очень тяжело слышать плач матери.

Благодарим сайт //www.planetpics.ru за предоставленные для публикации фотографии.